Порой в душе светло, отрадно,

Порой печально, в чём секрет?

Порой бывает в чём-то главном,

Ни смысла, ни морали нет.

Пути, дороги рассекутся,

Лишь стоит только захотеть.

И двое тотчас разойдутся,

Когда для двух один билет.

Кто издалека видит ясно,

Что рядом легче разглядеть.

Тогда усилия напрасны,

Тому навеки не прозреть.

В слова пустые не надейся,

Аль желание не учесть.

Нет сомнений, бейся – бейся,

Аль унижают твою честь^[1].

Она напоминала дряхлую старушку, когда поднималась по лестнице, направляясь к себе домой. Она настолько была морально измучена, что желала покинуть этот мир и присоединиться к матери, унесшей с собой все её радости жизни. Как только Айбениз отворила дверь ключом, то очнулась от душераздирающего звука рояля, за которым сидел пьяный Вахид и играл так, что в жилах замирала кровь. После ухода Рены, отец ни разу не прикасался к клавишам рояля. А сегодня, в этот день, когда Айбениз была обязана смириться с новой потерей, Вахид решил сыграть для себя, вспомнив свою скорбь. Айбениз подошла к той комнате, где находился этот рояль. Она толкнула полуоткрытую дверь, и в комнате заиграл сквозняк, так как окна комнаты были открыты, несмотря на холодную погоду. Северный ветер – норд, как называли его среди народа, унёс половину нот, лежащих на рояле, и разнёс их по всей комнате. Айбениз зашла в комнату, собрала белые бумаги, летающие на полу, и подошла к отцу, который не играл, а мучил этот чудный инструмент из-за потери Рены. Потому что до сих пор все прекрасные песни, сыгранные на этом рояле, принадлежали Рене, были посвящены их прекрасной любви. Вахид, глотая спиртного из бокала, который стоял  на  рояле, заметил дочь, стоявшую рядом. Он на минуту поднял глаза и взглянул на неё покрасневшими глазами.

–   Можешь меня поздравить, – сказал он. – Меня исключили из работы. Сказали, что не нуждаются в такой пъянчуге, как я. Сказали, что такой человек, как я, больше не может стать образцом для студентов. Ведь я же позор для учителей и пятно этого позора покрывает не только меня, но и весь коллектив. Но, ни один из них не захотел понять, что для меня означала эта потеря. Все до единого только и делали, что критиковали меня. Но никто, слышишь, никто не интересовался тем, какой тяжкий удар нанесла мне судьба. Никто даже не промолвил словечка о том, с какими трагическими потерями мне пришлось столкнуться. Я для них просто неодушевленный предмет, на которую можно наплевать, не считаясь с его чувствами. Они хотят, чтобы я, позабыв о своей личной трагедии, вернулся в обычную рабочую жизнь. Они хотят, чтобы я забыл о Рене. О той, которую я любил за всю сознательную жизнь. Но им понять ту истину, что я не хочу забывать Рену, я не хочу забывать эту жгучую боль, которая терзает мое сердце. Они не понимают, что, забыв о Рене, я предам ее светлую память. А я не могу быть предателем. Мне не мириться с этой потерей. Это была самая крепкая нить, которая связывала меня в жизни. Это она и только она была моим единственным задушевным другом, надёжным собеседником, моим вчерашним, сегодняшним и завтрашнем днем. А где сейчас она, ты не знаешь, где моя Рена?  Не молчи, ответь, хоть ты ответь мне, где она? Почему она не приходит ко мне? Почему я один, ведь она же не могла оставить меня в одиночестве, она же обещала прожить со мной до старости лет…Знаешь, я всю ночь думаю только о ней. А когда на улице метелица и ураган, то полагаю, что и ей совсем холодно там, в могиле. Посмотри на улицу, видишь, опять дождик идет. Снова норд ломает хрупкие ветви деревьев. А от холода моря в жилах застывает кровь. Как, по-твоему, наверное, Рене сейчас тоже очень холодно? Я помню, как когда она, будучи в здравии, очень боялась холода. В такие дни я всегда, лежа рядом с ней, пытался всеми силами согревать ее охолодевшие руки. В такие дни она очень быстро засыпала. А спала она как ангел, снизошедший на землю с голубых небес. Она и вправду была моим ангелом, белокрылом ангелом хранителем. Вот видишь, и улетела она без меня. Даже со мною не успела попрощаться. Она заснула глубоким сном, ушла от меня, не оглядываясь назад. Сейчас ее могила настолько влажна и холодна, что я боюсь, как бы она не простудилась. Ты лучше пройди в мою комнату. Там, над тюфяками должно быть толстое одеяло. Иди, заверни его в пакет. Я сейчас же поеду на кладбище. Поеду и прикрою ее могилу вот этими вот руками. И не будет ей больше холодно. Иди, иди, принеси мне одеяло. – сказал он рыдая.

–   Папа, папочка, не говори так, мне жутко страшно, – заплакала Айбениз. – И не стоит ходить на кладбище, это ни к чему. Ей совсем не холодно. Она хоть и умерла, но ее душа вместе с нами. Она здесь, она рядом. Но, видя тебя в таком состоянии, ей тоже становиться плохо. Папа, подумай над моими словами. Папочка, я тебя очень прошу, не надо больше пить, от этого тебе станет еще хуже. Попытайся не думать даже о работе, я буду работать и помогу тебе встать на ноги. Только ты не горюй. А то, смотря на тебя, мне так хочется умереть. Не надо, папа, я тебя умоляю, перестань.

–   Хочется умереть? – спросил Вахид с насмешкой. – А ты знаешь, ты права, это очень хорошее решение. Ведь смерть и только смерть может освободить человека от моральных мук и страданий. …знаешь ли, я каждую ночь прошу у Аллаха, чтобы он послал за мной ангела смерти.– зарыдал Вахид от горя.

_______________________________________

[1] Автором стихов является соавтор книги Пярвин Визир – Кеани.

–   Папа, хватит, достаточно! – закричала Айбениз. - Не говори больше про смерть. А ты хотя бы в раз подумал обо мне? Что же со мной будет? Подумай, какая же участь ждет меня без тебя? Живи хотя бы ради меня. Папа, ты нужен мне, ты мне нужен как никогда. – сказала она, обнимая волосатое лицо отца. 

–   Я нужен тебе? Тебе? – спросил он сконфуженно. - А разве ты когда – нибудь не уйдешь? А разве ты когда-нибудь не бросишь меня? Разве ты не уйдешь с Тярланом?

–   Нет, я тебе обещаю, я никогда тебя не брошу. Никогда. Я всегда буду рядом. Я никогда не расстанусь с тобой. – уверенно ответила Айбениз. Вахид не собирался вникать в смысл слов дочери. Он всё ещё продолжал плакать, мучиться. Суть любящего мужчины такова. Они слабы морально, а не физически, что является немаловажным критерием для выживания.

–   Уходи, оставь меня. – сказал он, умоляя дочь. - Не мешай, я хочу выпить, а потом часами играть на рояле, играть, играть, не переставая. Видишь, он тоже одинок, как и я. Его тоже покинули, предали, от него тоже все отвернулись. Я всегда играл на этом рояле только для Рены, ведь она была для меня настоящей музой. Она ушла, но воспоминания о ней осталось со мной и я играю ради них, ради того, чтобы воскресить их и вздохнуть в  них новую  жизнь. Но сегодня и этот рояль в трауре, сегодня согнулась и его спина. Точно так же, как и моя. – сказал он, а потом, взглянув на дочь странным взглядом, напоминающим взгляд полоумного, закричал. - Уйди, уйди! Оставь меня одного с моим горем! – вскрикнул он, нажимая судорожными пальцами на белые клавиши рояля. Заиграла та же грозная музыка, в которую Вахид вложил всю душу. Айбениз выбежала из дома, не найдя в себе силы разделить кручину отца. Она понимала, что ничто не заставит его цепляться обеими руками за эту жестокую жизнь. Она выбежала на улицу и в такую непогоду отправилась к берегу моря, куда её несли окоченевшие ноги, а не душа, которая хотела избавиться от зыбкой боли. Через полчаса она стояла в другом пространстве. Она глядела вдаль, на барашки моря, и невольно вспоминала тот отрывок детства, о котором говорил Джавад…Приблизительно осенью пятилетняя девочка по имени Айбениз и десятилетний мальчик по имени Джавад сидели на песке на берегу моря, занимаясь постройкой песчаного домика. Вахид со стороны наблюдал за детьми, вдыхая свежего морского воздуха. Джавад так увлёкся своей работой, что Айбениз не успела моргнуть глазом, как домик был готов.

–   Посмотри, мы все будем жить в этом домике. Нравится? – спросил Джавад с чувством радости.

–   Нет, не нравится мне твой домик. Он слишком маленький. Плохой домик. – ответила Айбениз, разнеся его ногой. Домик свалился, и крупинка песка попала в левый глаз Джавада. Он громко заплакал. Вахид побежал к детям и накричал на свою капризную дочку.

–   Доченька, ну как же тебе не стыдно? Ведь Джавад потратил столько усилий, чтобы построить его. А ты уничтожила весь его труд. Не ожидал я от тебя такого, – потом он поцеловал Джавада, и, нагнувшись к нему, промолвил. - Ну ничего, Джавад, ничего,- сказал он, - Не плачь. Ведь ты же мужчина, а мужчины не плачут. Ну что дети, давайте заново построим домик. Наш домик. Втроем. – Вахид взялся за дело, собирая песок руками…

Айбениз, вспомнив тот случай из детства, разговорилась словами отца; «Давайте заново построим домик. Наш домик. Втроем». Она подошла к тому месту, где Джавад лепил тот песчаный домик для Айбениз. Она нагнулась, взяла песок и сжала его в ладони. Повернулась в сторону моря, а затем, не сумев задушить крик души, закричала во весь голос; «Айбениз, глянь–ка  на синее море, смотри. Взгляни на бушующее море, взгляни. Как оно загадочно, полно всякими тайнами. Как оно притягивает меня к себе. Оно обращается ко мне словами: «Иди ко мне. Обними меня. Утопай в моих объятиях. Пусть наши души сойдутся как одно целое. Посмотри на этот бренный и злой мир другими глазами. Посмотри, как оно меняет свой облик»  Но нет, нет. Я  не хочу обнимать тебя. Я  не хочу засыпать в твоих объятиях вечным сном. С того дня, как я сумела познать себя, я хожу по острию лезвия, по краю пропасти. Вместо того, чтобы избегать опасностей, подстерегающих меня на жизненном пути, я играю с ними в прятки. Я  подружилась с непонятными и загадочными людьми. Ну и чем же всё это закончилось? Чего я достигла в конце? Скажи мне. Не зови меня, синее море, не зови. Не закипай с новой силой. Не забирайся в крутые скалы. Всё это бессмысленно. Я не зайду в тебя, восхищаясь твоей красотой. Море, скажи мне. Разве ты знаешь о той буре, что несется в моей душе? Разве тебя интересует всё то, с каким горем я пытаюсь бороться в последние дни? Если так, если тебе безразличны мои муки, моё существование, то зачем я должна лишиться жизни, поддаваясь твоим чарам? Зачем я должна превратиться в твою жертву? Ты бы пошёл на это ради меня? Навряд ли. Я не желаю, слышишь, не желаю превратиться в маленькую каплю. Я желаю восстать из пепла и стоять волной против всех безжалостных, крутых поворотов, страданий, напоров жизни, которые падут на мою долю. И до тех пор, пока я не почувствую себя этой безмерной силой, способной обрушить скалы, я  обещаю, больше никогда не возвращаться на твой берег, не бежать к тебе на встречу. Прощай!». - сказала она, выбрасывая песок и помчалась, понеслась с места по ведомому ей направлению. Как только она зашла в квартиру, то увидела отца, наклонявшегося на клавиши рояля и заснувшего крепким сном. Она прошлась, собрала все фотографии матери, расставленные по комнатам. Она даже забрала фотографии матери, стоявшие и висевшие над  роялю. Собрала их в одну кучу, засунув в ящик не только их, но и вместе с ними всё своё тёмное и светлое прошлое. Этим поступком она попыталась, как бы разлучить отца с воспоминаниями, связанными непосредственно с Реной. Этим поступком она попыталась, как бы спасти душу, постаревшее сердце отца. Айбениз потеряла мать накануне. Она не собиралась потерять Вахида, кувыркающегося в пропасть вместе с бутылкой спиртного. Этим поступком она попыталась отнять его у скорби, у печали, у горьких и тёплых слёз. Айбениз закрыла ящик, после чего достала свой дневник, куда в последнее время записывала всё пережитое и заперла его в нижней полке своего шкафа. Она, снова вспоминая слова отца: «Давайте заново построим домик. Наш домик. Втроем», перефразировала его по-своему, повторяя по другому. «Папа, давай заново построим домик. Наш домик. Вдвоем», - сказала она, сжимая ключ в хрупкой и посиневшей от холода ладони.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ.

Каждая пуля, вылетающая на войне, попадает

в одно материнское сердце.

(К. Гольдони)

Скоростной поезд уносил Джавада всё далеко, далеко, словно торопясь отнять его у Айбениз, бросая в разгар военных событий. Скорость поезда, проезжающего мимо населённых пунктов, поселений, направляясь к назначенному пункту, напоминала Джаваду, сидящему возле окна, опираясь подбородком на свои ладони, беспокойную человеческую натуру, всё время спешившую куда - то, боясь, что жизнь повернуться к нему не с той стороны, и он не успеет завершить начатое, уйдя в бесконечное небытие. Джавад задумался перед окном, прислушиваясь к стуку колёс, напоминающий сильный пульс его любящего сердца, которое, по сути, казалось ему развалиной, где всё время прогуливали северные и южные Бакинские ветры. Стук колёс напоминал ему сильный пульс того сердца, у которого не была ни окон, ни дверей и чей крик раздавался повсюду, пересекая все границы и моря с силой грозного ветра с надеждой, что его любимая, блуждающая среди тьмы, услышит его и вырвется в свет навстречу своему спасению. Джавад глядел в путь, не опуская век. Даже когда проводник поезда зашёл в купе с двумя стаканами горячего чая, Джавад, не отрываясь от дум, не заметил его. Медина сидела рядом, а точнее, напротив, и в принципе, не удивлялась его состоянию, так как достаточно знала  о той любви, к которой он стремился долгие годы, но не смог постичь её из-за многочисленных препятствий. Медина сидела рядом и пристально смотрела на Джавада, на того, кто скупился всю дорогу произнести хоть какое - то словечко. Он молчал.  «Опять задумался. О чём это он думает?», спрашивала себя Медина, ни на минуту не отрывая глаз от этого смуглого и приятного парня, которого она успела распознать ещё в студенческие годы. Она ненасытно глядела в эти чёрные и задумчивые глаза, которые очаровали её с момента своего появления. Этот парень сразу же понравился ей доброжелательным и порывистым характером, а порой неистовостью и неразговорчивостью, как в этот миг, когда скоростной локомотив уносил их вдаль, отрывая от родного города, где они жили, выросли и познали себя за недолгое время.  Медина глядела на него и боролась с приятным волнением, понимая, как он ей дорог. Она сняла очки и осторожно положила их на стол, пытаясь не нарушить покой Джавада. Но он тотчас же содрогнулся от постороннего движения и увидел перед собой стакан горячего чаю с куском сахара.

–   А зачем не извещаешь о том, что чай остывает? – спросил он, качая головой.

–   Не знаю. Я как-то не отважилась отрывать тебя от дум. – ответила Медина.

–   Я и вправду призадумался. А думал я о матери, о родном очаге, про то, что нас ждет впереди, и о том, как там …..,- сказал Джавад, глубоко вздыхая. В этот момент послышался ответ, заставивший  его  вспоминать снова о той, кого он не успел ещё забыть.

–   Айбениз. – сказала Медина. Джавад слегка нахмурился.

–   …Да, и о ней тоже думал. – сказал он. А затем добавил, – Медина, ты же сама была невольной свидетельницей нашей любви. Ты очевидец того, как я любил и ценил ее. Если бы она велела мне пожертвовать ради нее жизнью, я бы, не задумываясь, этого сделал. Как же я был пленён ее красотой и умом. А она не поверила, нет, это я не смог убедить ее и этим потерял мою Айбениз навсегда.  – вымолвил он, опуская голову.

–   Подними голову и посмотри на меня, Джавад. – сказала Медина, присев к нему поближе. –Не надо себя обманывать, ты не только любил, но до сих пор продолжаешь ее любить. Смотря на тебя, мне даже порой кажется, что твоя любовь вечна. Может, ты и прав, ты не смог убедить ее в подлинности своих чувств, но я -то, я - то поверила в то, что есть в жизни человек, который умеет любить такой несокрушимой силой.  Если бы это было неправдой, то ты не был бы таким равнодушным к другим девушкам, которые вились вокруг тебя и готовы были бы пожертвовать всем ради того, чтобы ты хоть на минутку направил на них свой взор.

–   Ты что, шутишь, какие еще девушки? – посмеялся Джавад. – А может, дашь какую-нибудь зацепку?

–   Эх ты, – пошутила Медина, хотя в её словах скрывалась доля истины. -  Пока ты маялся, они, уже давным-давно видя твою беспечность, нашли себе другого парня.

Медина вдруг резко вскочила и взглянула из окна на платформу, где собирался останавливаться поезд, убавив скорость. Она схватила сумку.

–     Куда это ты собралась? – поинтересовался Джавад.

–     Скоро поезд доедет в следующую станцию. А разве ты не собираешься зайти в кафе? – спросила Медина.

–     Медина, ну ты же совсем не знаешь здешние места. – возразил Джавад. – Выйдешь и пропадешь.

–     Да не беспокойся же ты, не пропаду я. И потом, откуда вдруг такая забота? – с некой иронией заговорила  Медина.

–     У тебя же здесь кроме меня никого нет. Никого из близких. – ответил он сказочным голосом. Слова Джавада показались ей настолько тёплыми, что она присела, затаив дыхание. Он не позволил ей выйти и сам отправился к выходу. А когда он вернулся, набрав провизии на дорогу, то он не застал Медину в купе. Джавад вышел в длинный коридор поезда и обратился к проводнику. -Простите, а вы случайно не видели девушку из тридцать пятого купе? – спросил он взволнованно. Проводник оказался карабахцем. Он посмотрел на Джавада и сказал;

–     Не беспокойтесь, сейчас поищем.

Они вместе долго искали Медину. Взглянули даже туда, куда их заносили самые безнадёжные подозрения. Не найдя пассажира, проводник обратился к Джаваду.

–     А может, она и вправду там, но ты ее просто не заметил? – спросил он беспокойного пассажира.

–     Да вы что, разве она человек – невидимка, чтобы я не успел ее заметить? – удивился парень несвоевременному вопросу. Проводник не обратил внимания на его слова и зашёл в купе Джавада, где он ехал с Мединой. И застав хилую Медину на верхней койке, окутанную в одеяло и заснувшую крепким сном, сконфуженно повернулся к странному пассажиру, сердито его упрекая. 

–     Послушай сынок, - сказал он, – тебе лучше всего показаться окулисту. Не видишь, девушка-то наверху? Пошли же люди, не успев кого–то потерять, тут же пускаются в поиски.

–     Дядя, ради бога, простите. – извинился  Джавад. – Очевидно, погрузился я в думы и упустил ее из виду.

–     Да бог с тобой. – ответил проводник, – Вот это да. Разве можно вообще упустить такую девушку из виду? Эх, молодёжь, молодежь. Настолько рассеянны, что не замечают рядом лежащего человека.

В те времена Айбениз не осуждала Джавада словами: «Я разочаровалась в твоей дружбе». Джавад, вспоминая недалёкое прошлое, дотронулся до той раны, которая не успела зарубиться. Он смотрел на счастливую, беспечную и задорную Айбениз, взирающую на него с фотографии. В этот миг, ему показалось, что она заговорила человеческим голосом со словами; «Джавад, ну зачем ты в ту ночь не постучался ко мне? Почему же ты оставил букет белых роз у моего порога, а не передал их лично? Зачем ушёл, оставляя меня в неведении? И даже не простился. Зачем не позвал меня на платформу, чтобы я проводила тебя в дальнюю дорогу? Зачем ты не поцеловал меня в последний раз, взглянув теми же любящими глазами, в которых я сумела бы прочесть ту любовь и теплоту, которые не могла разглядеть за эти годы? Зачем ты не наклонился ко мне и не произнес тех слов, которые когда-то звучали в моих ушах родимой песней и прекрасным стихом, которые я не в силах забыть? «Я люблю тебя, люблю», - вот чего я ожидала от тебя услышать. Скажи, не увиливай,  скажи, с каких это пор ты превратился в эгоиста, в скупердяя? Мне трудно узнать в тебе прежнего Джавада. Да, трудно. Зачем же ты избегаешь меня? Скажи, зачем? Наверное, я потеряла для тебя всякий интерес. И ты решил вознести между нами высокую стену со словами «Она не стала моей. Она не моя». Неужели, ты решил отказаться от меня только по этой причине? Что заставило тебя уехать? А может, тебе стоило вернуться и вымолвить лишь одно единое слово, чего было бы достаточно для того, чтобы я, признав свою глупость, стало твоей. Зачем же ты тогда убежал? Чего ты испугался? Неужели и тебе не чуждо чувство страха? А помнишь ли ты, как требовал от меня, чтобы я верила в твою любовь закрытыми глазами? Теперь, когда я собиралась довериться тебе сполна, зачем же ты оставил меня, и бросил на произвол судьбы? Зачем? Как мне верить тебе после всего этого? Как? Я знаю, что тебе не даёт покоя в последнее время. Ведь ты когда-то влюбился в ту девушку, которая в лице самого близкого друга превратилась для тебя в первую и безответную любовь. Но ты не захотел принять ту, которая разочаровавшись в подлости, лишилась всего. Ты не смог полюбить невесту Тярлана, которая столкнулась с бесчестием. Нет, ты не сможешь полюбить такую. Ибо для того, чтобы принять меня такой, какая я есть на самом деле, требуется сердце, большое человеческое сердце, которым, к великому сожалению, ты не способен владеть!». Слова, упрёки, обвинения. Всё это произносилось не устами Айбениз, а устами Джавада, который упрекал себя в нерешительности, в трусости. Он смотрел на это милое лицо с ясным взором, словно собирался отправиться на скоростном поезде в те дни, куда дорога навсегда закрыта, завалена, разрушена. Капля слезинки покатилась из его глаз и упала на ту фотографию, которую Джавад держал в руке. Проводник поезда, зайдя в купе, обратился к задумчивому пассажиру.

–   Сынок, вижу, тебе совсем не спится. А может, выпьешь чаю? – спросил он сонным голосом.

–   Если вам не трудно, – ответил Джавад, – Только с одним условием, он должен быть ароматным.

–   Сейчас, сынок, сейчас принесу. – улыбнулся проводник, закрывая за собой дверь.

Наконец поезд доехал до станции «Ярымпочт» Агдамского района, проезжая Барду. Бригада врачей и медсестёр, спускаясь на платформу, встретились с радушным приёмом руководства и отправились в Ходжалы в сопровождении вооружённых солдат на грузовиках. Караван грузовиков ехал по узкой горной дороге. Колонны грузовиков поднимали пыль, торопясь перенаправить врачей в госпиталь Ходжалы в целости и сохранности. На том грузовике, где ехала бригада в составе, которой были Джавад с Мединой, ехали и вооруженные солдаты, один из них, который сильно прижимал автомат Калашникова раненой рукой, понравился городскому врачу с первого же взгляда. Солдат, почувствовав на себе внимательный  взор  врача,  сразу же спросил;

–     Зачем же так пристально смотришь на меня, братец? А может, мы знакомы?

–     Нет, не имел такой чести. – ответил Джавад. – Но у меня к вам вопрос.

–     Что за разговоры? Задавай хоть два. – ответил солдат.

–     Наверное, здесь не очень безопасно, не так ли? – спросил Джавад, указывая на оружие.

–     Правильно заметил. Я бы сказал очень даже опасно. В последнее время, вообще участились перестрелки, – ответил солдат, показывая на ближайшие вершины.

–     Ну и дела. Не можем ходить спокойно по своей же земле. – сказал Джавад с насмешкой.

Караван грузовиков доехал до города Ходжалы, проехав шесть постов и двигаясь к центру. А когда бригада медиков, измученных дорогой, доехала до госпиталя, во дворе больницы собралась толпа местного персонала, встречающая столичных коллег, еле – еле спускающихся на землю. Мужчины помогали женщинам спускаться с грузовика, отнимая у них чемоданы и другие вещи. Тот смуглый солдат, который сопровождал бригаду Джавада, подошёл к нему, когда тот помогал Медине. 

–   Доктор, ну вот, привезли мы вас в больницу в полной сохранности. А сейчас нам пора. – сказал он, прощаясь с врачом.

–   Доблестный солдат, а я даже не знаю твоего имени. – сказал Джавад. – Но мы вам так благодарны за то, что помогли нам. Спасибо, большое вам всем спасибо.

–   Доктор, а я не солдат, я офицер, а зовут меня Шахсуваров Шюджает. Старший лейтенант Шюджает. – отозвался он,  представившись Джаваду.

–   Рад знакомству. А я - Джавад. Доктор Джавад.  – ответил врач, пожимая руку молодого офицера…

Краткая справка; Ходжалы – азербайджанский посёлок, занимал стратегическое положение на дорогах Агдам – Шуша, Ханкенди – Аскеран, вблизи единственного в Карабахе аэропорта. Город Ходжалы являлся историческим местом проживания населения и до 1992 года сохранил различные памятники древний истории. Вблизи города находились памятники Ходжалы -  Гядабейский культуры, относящиеся к ХIV- VII векам до н.э. Здесь были обнаружены погребальные памятники – каменные ящики, курганы и некрополи, относящиеся к эпохе поздней бронзы и раннего железа, а также имелись архитектурные памятники – круглый склеп (1356 – 1357 гг) и мавзолей (ХIV век). Во время археологических раскопок были найдены разнотипные украшения из камня, бронзы, кости, предметы быта из керамики и.т.д. На одной из бусин, найденных в Ходжалы, начертано имя ассирийского царя Ададнерари (807 – 788 гг до.н.е.).  Насчитывал свыше 7000 жителей. В последнее время, в связи с ростом населения (здесь нашли приют семьи турок – мехсетинцев, бежавших из Ферганы и азербайджанские беженцы из Армении), строительством филиалов крупнейших промышленных предприятий Азербайджана и жилых зданий Ходжалы получил статус города республиканского значения …

После того, как завершилось размещение медицинского персонала, прибывшего из Баку по добровольному назначению, коллеги приступили к осмотру раненых. Джавад каждый день, а порой и через день оперировал раненых солдат, мирных граждан, не уцелевших от пуль армянских боевиков. Больница принимала солдат с передовой линии и работала в режиме военного полевого госпиталя. Медина работала в качестве терапевта-хирурга и лишь в экстренных случаях ассистировала Джаваду. Каждый раз, когда Джавад сталкивался с пулевыми и рваными ранениями, с большим количеством крови, он терял сон и спокойствие. Если бы не Медина, он остался бы голодным неделями, увлекаясь столь трудоёмкой работой. До прихода добровольной бригады медиков, в этой больнице уже действовала местная бригада, состоящая из нескольких врачей и медсестёр, которые выросли в этих краях и возвратились в здешние места после получения высшего образования. Среди медсестёр, которые не чаяли души в раненых солдатах и в больных, отличалась своей игривостью и красноречивостью «проныра Гюлебетин», - низкорослая, синеглазая, но чернокудрявая, резвая девушка с длинной и толстой косой, - радующая всех своим весёлым смехом и шутками. Она уставала после  рабочего дня не от беготни, а, скорее всего, от болтовни с врачами и больными Ходжалинского госпиталя. Она так любила острить языком, что раненые солдаты не чувствуя инъекций, сделанных ею, не желали отпускать её из палаты.

–     Дорогие мои, ну почему вы так волнуетесь? – говорила она, стараясь выбраться. – Я  же до ночи буду здесь. И пошутить успеем, и поговорить. Вы только дайте мне отдышку. Видите, в других палатах тоже ждут, а я должна и к ним зайти. А то обидятся на меня ваши товарищи.

В первые дни, Джавад сильно расстраивался, услышав звонкую, голосистую речь Гюлебетин.

–     Послушай-ка, зачем это ты так громко кричишь? – спрашивал он каждый раз, когда сталкивался с нею то в коридоре, либо в перевязочной, либо в операционной. - Ведь здесь же нет глухих. Успокойся и разговаривай со всеми тихим тоном. А то из-за тебя разбегутся наши больные.

Но в один прекрасный день, когда Гюлебетин шёпотом обратилась к нему со словами:

–     Дохтор^[1], а вас главврач вызывает. – Джавад невольно засмеялся над приятной выходкой медсестры. После этого они превратились в близких друзей. Он уже не мог пройти мимо, не выслушав анекдотов, которыми разбрасывалась Гюлебетин на каждом шагу. Как-то раз Джавад попросил у неё, чтобы та спустилась на первый этаж за лекарствами. Как только она зашла в комнату, где хранились лекарственные препараты, и необходимые приспособления, пожилая медсестра по имени Зулейха вздрогнула на звонкий голос этой проныры. - Ну, здравствуй, тётушка Зулейха. Как видишь, я опять пришла. Мне нужны вот-вот эти лекарства. – сказала она, показывая ей список. За то время, что Зулейха читала бумажку, Гюлебетин крутилась на месте, подпевая маленькую часть мугама «Баяты – шираз».

–     Ах, какая же ты и воистину проныра, – сказала Зулейха. – Все время крутишься, вертишься, да не можешь найти себе места. Послушай, ты же знаешь, я не такая уж шустрая, как ты, и возраст у меня не тот. Не смогу я достать эти лекарства, поскольку для этого требуется карабкаться наверх, а я, как видишь, еле - еле передвигаюсь. Вот что тебе следует сделать, возьми-ка вот – вот эту лестницу и прикрепи её к стене. Ну, что стоишь, залезай. – Гюлебетин сразу же достала лестницу, прислонила её к шкафу и влезла наверх, несмотря на то, что она принадлежала к лицам с тяжёлым весом. – Гюлебетин, заклинаю тебя душами усопших, - закричала испуганная Зулейха, став очевидцем того, как качается то в одну, то в другую сторону проныра,– будь осторожнее, а то знаю я тебя, ни с того, ни с сего свалишься на меня бедняжку и переломаешь все мои косточки.

Гюлебетин и вправду являлась несколько неуклюжей девушкой. И она, не успев дотянуться до нужной коробки, так и уронила несколько штук на голову бедный старушки.

–   Послушай, ты зачем это взобралась туда, а? - завопила Зулейха, массируя голову, а затем, спросила: – Ты что, собираешься окончательно разбить этот чертов шкаф? Или же вздумала покалечить меня? Ну, ты уже совсем потеряла стыд. 

–   Тётушка, да не бормочи ты так, - ответила Гюлебетин, игнорировав жалобу старшей медсестры, после чего, для забавы произнесла такие слова: – а то появятся у тебя преждевременно морщинки на лбу и разлюбить тебя дядюшка Тамерлан. Ты лучше помоги мне, не видишь, не могу дотянуться до марли. Вместо того чтобы стоять и упрекать, дай-ка мне лучше какую-нибудь палку или же скалку.

–   Ааз^[1], послушай меня, - еще сильнее заорала Зулейха, уже крепче держась за лестницу,– я  что, здесь готовлю тесто, чтобы достать тебе скалку?

–    Эх, какая же ты и вправду болтунья, тетушка, – взбесилась Гюлебетин. – Ну, нет у тебя скалки, тогда добудь для меня хоть бы прут. А то я сейчас и вправду сорвусь. – вымолвила она с напряжённым голосом. Зулейха была в смятении. Немного призадумавшись, ей все удалось вспомнить о швабре, которое стояла позади двери и не успела она за него дотянуться, как Гюлебетин полетела вниз с таким грохотом, что она от ужаса закрыла лицо. В эту минуту в комнату и ворвался Джавад. Он с удивлением посмотрел на медсестру, валяющуюся на полу, и покачал головой. Гюлебетин еле – еле встала, схватив бедро и присела на табуретке, что стояла рядом. - Дохтор, отправили вы меня не за лекарством, а за смертью. – сказала она, как только заметила Джавада. – Вот, не смогла лестница перенести мою тяжесть и сорвалась. Оф, оф, оф!

–   Интересная же ты девушка, ей - богу, честное слово. – ответил Джавад. – Я  что, отправил тебя за целым вагоном препаратов? Ну, а сейчас зачем улеглась, тебя же ждут больные. – сказал он недовольным голосом.

–   Дохтор, да вы что, не видите, я  же ушиблась? – спросила Гюлебетин, извиваясь от боли. – И потом, я не могу достать то, что вам надо. Ну что делать, Аллах уродил меня такой низкорослой.

–   Так и быть, лекарство достанет другой человек. А ты спеши к больным и сделай им укол.– сказал Джавад, на этот раз не скрывая улыбку.

–   Нет, этих городских даже сам черт не может понять. Они в один миг дают два распоряжений. Недавно сказал, что я должна принести лекарства, а сейчас он хочет, чтобы я сделала укол больным. Дохтор, а ты разве не видишь, я же сама сейчас хуже этих больных. Я сейчас по сравнению с ними больше всех нуждаюсь в мед. помощи!- ответила Гюлебетин, недовольно ворча и выйдя из комнаты. А Зулейха так и стояла в середине помещения и широкими глазами смотрела на то, что учинила Гюлебетин средь белого дня.

–   Ну и бойкая же она, сваливается на человека, как снег на голову. – пожаловалась Зулейха. – Вот разбросала все по сторонам и ушла. А убираться придется мне…

На следующий день, когда Джавад вышел из операционной, давая новые распоряжения проныре,  Гюлебетин отвечала ему на ходу.

–   Дохтор, да не тревожьтесь. На этот раз все сделаю как надо.

Во двор госпиталя выехала машина с ранеными. Они оба спешили на выход, как вдруг Гюлебетин полетела прямо на какого-то парня, при этом толкнув его изо всех сил.

–   Эй, девушка, почему это ты толкаешься? Разве здесь мало дороги? – закричал тот парень, хватая ногу, которую она задавила за одну секунду. Голос пострадавшего показался знакомым. Джавад повернулся на зов парня и тут же увидел молодого лейтенанта, корчащегося от боли нанесенной пронырой.

–   Лейтенант? – удивился он неожиданной встрече и подошёл к нему.

–   Кого я  вижу, неужели это ты? Ну, здравствуй, здравствуй. – ответил Шюджает, сжимая руку Джавада и скребя зубами от боли.

–   Как же я рад нашей встрече. А теперь прости, я спешу. Привезли новых раненых, я  должен их осмотреть. Бог даст, встретимся. – сказал Джавад, прощаясь с офицером на ходу. Гюлебетин стояла и смотрела на них, боясь шевельнуться. Джаваду пришлось накричать на неё, чтобы та пришла в себя. – А ты зачем стоишь?! Иди и быстренько приготовь операционную!– вымолвил он, выбежав во двор. Лейтенант  оглядывал проныру со стороны и смеялся от всего сердца.

–   Эй, смугляк, чего смотришь? А может, у меня выросли рога, отчего ты не можешь оторвать от меня глаза. Ах да, поняла, наверное, демонстрируешь свои белые зубище. Поздравляю, с такими данными, тебе бы с успехом сниматься в рекламе. – сказала она, сердито подшучивая над ним.

–   Ну и острячка же ты. – ответил Шюджает. – Но не изматывай себя зря, мне больно нравятся такие изворотливые девушки.

–   Эй, послушай, ты лучше отойди. У меня нет времени на такие пустые разговоры. – сказала Гюлебетин, бросаясь бежать.

–   Ну, куда это ты торопишься? Хотя бы скажи свое имя? Меня зовут Шюджает. А как твое имя, красавица? – закричал офицер отдаляющейся  Гюлебетин.

_________________________________________________

[1] Аз – неофициальное обращение к женскому полу.

–   Я  для тебя никто, понял? И больше не встречайся на моем пути. А то тебе же будет плохо. – сказала она, скрываясь в последней комнате коридора…С того самого дня, Шюджает участил свои визиты в Ходжалинский госпиталь. В очередной раз Джавад снова столкнулся с Шюджаетом. Они поздоровались, поговорили и решили посидеть во дворе на скамейке, чтобы подышать свежим воздухом. Джавад прикурил сигарету, после чего поменял тему разговора;

–   Ну, а теперь признайся, кого это ты здесь потерял, да вот не можешь найти? – спросил он молодого офицера.

–   У меня же здесь лечится один товарищ. Вот, решил его навестить. А что, разве нельзя? – спросил он, вопросительно взглянув на доктора и передав ему зажигалку.

–   Спасибо, – сказал Джавад и намекнул. – Мне кажется, что ты, чего-то не договариваешь.

–   Не понял, о чём это ты? – спросил Шюджает.

–   Ну, перестань, ты сам прекрасно понимаешь, о чём я. Ведь приходишь-то ты сюда повидать не только друга, но и возлюбленную. Такую вот низкорослую и проворную медсестру. – ответил Джавад с насмешкой.

–   Сказать по правде, мне пока еще не доводилась близко с нею познакомиться. Ну, ты же знаешь, она все время крутиться, как мельница и потому я ещё не успел ее догнать. Даже имени ее не знаю. – ответил Шюджает с улыбкой. – Джавад, ну ты же мне как друг, ну, скажи, как зовут эту сумасбродную газель? – спросил он, положив руку на плечо своего собеседника.

–   Шюджает, мой долг предупредить тебя. – сказал Джавад, нахмурив брови. – Она хоть и сумасбродная, но очень честная девушка. Вдруг полезут в твои мысли дурные вещи, знай, я  никогда не позволю тебе лишнего поступка.

–   Ну, уж спасибо, Джавад, не ожидал я от тебя такого. – обиделся Шюджает. – Неужели ты считаешь меня подлецом?

–   Ну не обижайся. Прости. – вымолвил Джавад тихим голосом. – Просто я  очень ее ценю. Она для меня ну, как младшая сестренка, хотя я тоже иногда к ней суров. Требую от нее многого, а она, бедняжка, всеми силами усердствует ради того, чтобы мне угодить. Но я не допущу того, чтобы кто – то ее обидел.

–   Понимаю. Мы же с тобой знакомы всего-то два – три месяца. Видимо, ты еще не успел меня разузнать. Но будь уверен в одном, я не какой-то там юбочник, а мужчина, который ведает, что такое уважение и почтение. – рассердился Шюджает. Он хотел встать, но Джавад, поняв свою ошибку, схватил его руку и заставил сесть.

–   Значит, и вправду любишь? – спросил он ласково. – И у тебя и вправду серьезные намерения на счёт Гюлебетин?

–   Наконец – то, стало быть, ее зовут Гюлебетин? – оживился Шюджает, – Имя-то у нее чудное, как и она сама!

Горные цветы, ай Гюлебетин, 

Всех милее ты, ай Гюлебетин,

Налей, не робей, ай Гюлебетин,

Выпьем за мечты, ай Гюлебетин.

–     Эй, смугляк, кто это на твоё ушко шепнул моё имя? – удивилась Гюлебетин.

–     Если надумаешь ловить рыбу, то хотя бы брось удочку¹ ,– ответил Шюджает, выбирая пословицу по случаю.

–     Это смотря как. Ведь встречаются же и такие рыбы, которых даже с удочкой не достанешь. Будь уверен, в этом плане и тебя ждет неудача. - засмеялась Гюлебетин.

–     Ты моя сумасбродная газель, ну куда это ты все время торопишься? – вымолвил Шюджает, перегородив ей дорогу. – Ну, имей же совесть, задержись ну хотя бы на минутку.

–     Не на ту напал, я не из тех, которых можно быстренько заманить в свои сети. – ответила Гюлебетин сердитым голосом.

–     Ну, зачем же ты так упрямишься? Разве я хоть чуточку тебе не нравлюсь? – спросил Шюджает, полагаясь на положительный  ответ.

–     Аха, не нравишься! – резко ответила Гюлебетин.

–     Ну, хоть объясни причину. – обратился к ней Шюджает.

–     Ну, не нравишься и все! Ну что, смугляк, имеются ли ещё какие-нибудь вопросы? – спросила она, теряя терпение.

–     Имеются! Хотя я и не по вкусу такой девушке, как ты, но ты мне жутко приглянулась. И что же ты прикажешь мне сделать? – на этот раз вопросом заговорил Шюджает.

–     Что, что? Ничего. Топай-ка ты лучше своей дорогой. Послушай, смугляк, если не хочешь, чтобы я тебя убила, тогда лучше не попадайся на мои глаза. Я сюда пришла работать, а не болтать с кем попало. Я тебя предупреждаю, если не отойдешь в сторонку, то знай, эта коробка поломается прямо на твоей башке. – сказала она с угрозой. Шюджает сразу же понял её намёка; для того чтобы добиться согласия этой сумасбродки, ему ещё придется приложить не мало усилий. А потому он решил не досаждать ей пустыми разговорами и только время от времени появлялся в госпитале, чтобы любоваться своей пронырой. В один из субботних вечеров, Джавад зашёл в седьмую палату, чтобы обследовать раненых солдат. Он не заметил, как истекло время, так как заговорился до темноты. К девяти часам вечера послышались звуки стрельбы на другом конце города. Один из солдат, раненный в шею взглянув на усталое лицо Джавада, вымолвил хриплым голосом;

–   Доктор, ну и измучили же мы вас.

–   Что за разговоры? Это же моя обязанность. – ответил Джавад, пытаясь объяснить, что вся его работа ничем не отличается от усилий любой другой профессии. Джавад не считал профессию врача отвагой или чем-то ещё большим. Но другой раненый солдат, лежащий рядом с первым, сказал;

–   Нет, товарищ прав. Вы не спите ночами, вам даже не хватает времени,  чтобы покушать, а здесь не один, два, а целый взвод раненых бойцов. Проявить заботу о раненых в военной обстановке не та отвага, которому способен любой врач.– Эти слова были настолько искренними, что доказывали обратное. Доказывали, что Джавад глубоко ошибался в своих скромных убеждениях.

–   Ну, не стоит преувеличивать. – возразил Джавад. – Я  же здесь не один, в больнице кроме меня работают десятки врачей и медсестёр.

–   Так оно и есть. – согласился раненный солдат. – Но среди них мало тех, которые отдают душу за свое дело.

–   Ну, хорошо, не стоит так восхвалить меня. – ответил Джавад, меняя тему разговора. – А может, познакомимся поближе? – сказал он, обращаясь к трём собеседникам.

–   Я, - Шахин. Приехал из Баку. Всю жизнь прожил в Алатаве. – сказало тот, кто наблюдал за дискуссией.

–   А я, - Самир. Я  из Мингечевира. – ответил тот, кто подтвердил слова первого раненного.

–   А меня зовут Рамин. Я, - Габалинец. – ответил солдат, раненный в шею.

–   А я, Джавад. Доктор Джавад. – сказал Джавад, представившись соотечественникам. На его лице появилась странная улыбка.

–   Доктор, зачем это вы смеетесь?– спросил Шахин.

–   Не смех это, а ирония. – ответил Джавад. –Вы бы, представившись, могли бы довольствоваться своим именем. А вы вместо этого сказали я из Баку, из Мингечевира, из Габалы. Вот, в чем наша ошибка, мы сами же делим нашу родину на города, на районы и так далее. Ну, а когда ты спросишь у армянина кто он, он ответит я армянин. Он не будет разобщать свою принадлежность. Разве так трудно представится азербайджанцем? Разве так трудно сказать «я - азербайджанец, я - гражданин своего народа».

–   Правда, сущая правда. – согласился Шахин. –Но, если честно, это не наша ошибка, а ошибка наших родителей. Ведь мы с детства привыкли к тому, что в наших метриках пишут большими буквами место нашего рождения. То же идентичное положение можно встретить во всех структурах страны. Даже когда устраиваешься на работу или же женишься, первый вопрос, который задают вам это: «Откуда вы родом?» Как будто место рождения предопределяет всю нашу судьбу. Дело доходит до того, что когда отправляешь своих сватов в дом любимой, родственники девушки, узнав, что ты родом из Шеки, говорят, что шекинцы слишком хитрые, или услышав о том, что ты родом из Сальяна, говорят, что из сальянцев не выходят хорошие мужья, а разузнав о том, что ты родом из Гянджи, говорят что гянджинцы пройдохи и в два счёта обманут нашу дочь. Веря в такие предрассудки, забывают спрашивать о характере стоящего лицом к лицу человека. Они не хотят понять, что у каждого человека есть свои недостатки и положительные стороны и нельзя человека судить по его корням.

–   Такова реальность. – ответил Джавад. – Сейчас в очень малых семьях дети получают надлежащее воспитание. Это всегда было так, нам с малых лет не прививали чувства патриотизма. А оно или есть, или нет. У нас даже самосознание не развилось, как тому подобает. Когда смотришь по телевидению заседание Милли меджлиса, то видишь, что все народные депутаты вполголоса говорят о манкуртах, о народных предателях. И никто из них не спрашивает о том, кто дал возможность распространяться подобным отродьям? Конечно же, мы сами. Они же не приходят в этот мир манкуртами. Их выращивает само общество. Мы всеми силами пытаемся строить новые идеи на устаревшем фундаменте. А потом удивляемся тому, откуда взялось то самое топорище, которое уничтожает наши же собственные устои.

–   Эх, доктор, ну кого это интересует? – с насмешкой добавил Самир. – Сейчас об этом бесполезно говорить, все равно ничего не измениться.

–   Вот видите, - возразил Джавад, указывая на своего собеседника, – когда кто-то из нас, ради того, чтобы хоть что-то изменить в этой жизни говорит толковые слова, находятся те, другие, которые делают все, чтобы этот человек замолчал.

–   Ну, от нас же ничего не зависит. – сказал Рамин, с трудом поднимая голову. – Ведь нельзя же силами двух – трёх человек рушить тот устаревший фундамент, который уже давным-давно прирос к земле.

–   Можно. И в этом деле полезна критика. Только она в силах изменить образ мышления людей. Лишь критикуя свои недостатки и наряду с этим, восхваляя все свои хорошие качества, нам и удастся добиться прогресса в обществе. Единомыслие – это то, что нам необходимо в такой ситуации.

Джавад посмотрел на часы. Стрелки показывали одиннадцать часов вчера.

–   позволяющая голосу оглохнуть под сильной акустикой комнаты. Джавад чуть не заплакал, когда узнал ту проныру, которая в принципе ничем не отличалась от других бойких и голословных девчонок, с которыми молодой врач встречался на своём пути. «Гюлебетин, неужели это ты?– спросил Джавад дрожащим голосом да так, чтобы та не услышала его в густой тьме. – Это ты поешь с такой болью, выматывая всю мою душу? Это ты сжигаешь своим жгучим пением голые камни, крутые скалы, возродившиеся в ином свете в лице полумесяца четырнадцати ночей, разогрев своим чудным голосом эти холодные стены той палаты, которая утопает в полумраке? Это ты поешь с такой болью, заставляя плакать городского парня, меня, меня, слабодушного Джавада?», - сказал он, закрывая лицо руками. Гюлебетин не услышала ни слова, ни крика души, ни всхлипа Джавада,  которые он удержал с трудом, и даже не увидела тех слёз, которые потекли ручьём оттого, что Джавад не сумел передать тех слов восхищения и боли, боясь омрачить Гюлебетин своим неожиданным появлением. Она пела. Пела, забыв тяжёлые времена Ходжалы, забыв тех, кто сидел и слушал её в бинтовых повязках. Пела, с закрытыми глазами, вспомнив беспечные дни Карабаха.  Пела, вспоминая те дни, когда она шагала по асфальту вместе со своими школьными товарищами, не имея даже представления о какой-то войне, о каких-то междоусобицах. Пела, вспоминая те дни, когда ездила по горному пути в Ханкенди^[1], в Аскеран, в Агдам, а оттуда в Шушу¹ обходной дорогой, которую называли в народе «дорожкой с двенадцатью обходами». Пела, вспоминая те дни, когда ездила  в те края без всякой боязни и страха, так как знала, что шагает по родимой земле,  так как знала, что никто не посмеет отнять у неё то, что она называет «Родиной, своей родиной, своим Карабахом, своим райским садом¹».  Гюлебетин пела. Она пела, не имея понятия о завтрашнем дне, о своей судьбе, о своём будущем. Она пела, не сумев унять ту боль, которая раздирала всю её душу. Она пела, словно причитая свой народ на пороге ожидающей её трагедий. Она пела, словно прислушиваясь к исполнению тара, кяманчи, гавала,¹ отчего в одно, лишь в одно мгновение, на её лице появилась милая улыбка, а потом всё сразу стихло. Её густые брови нахмурились. Она вспомнила сегодняшний день, своё настоящее время. И запела Гюлебетин, не замолкла,  запела. Перешла в дискант и запела. Ах, как же она больно запела!....

На переулке старый дом,

Розы ты дарил порой.

С глаз долой и из сердца вон,

Аль подумал о другой.

Ай, наши соловьи,

Ой, наши соловьи.

Все в округе говорят,

О влюблённых говорят,

О той любви, что вынес я,  

Не вспомнят, и не говорят.

Ай, наши соловьи,

Ой, наши соловьи.^[2]

Накануне нового года, когда дети больше всего радовалась первому снегу, любуясь сказочной панорамой холодной зимы, издавали радостные  крики на каждом переулке, улице, во дворах города. Вся детвора приветствовала приход 1991 года. В отличие от детей каждое утро, когда горожане отправлялись на работу в такой снег, им причиняло беспокойство лишь одна мысль; «Лишь бы не упасть, лишь бы не сломать руку, ногу, да не изувечится», - думали они, рассердившись детским забавам, после чего на дорогах, на тротуарах появлялись скользкие катки. Городские водители такси и других транспортных средств больше всего опасались за свою жизнь, обматывая колеса цепями, чтобы не поскользнуться, не потерять управление и не превратиться в жертву автомобильной катастрофы. В такую непогоду больше всех останавливались предприятия. С уменьшением производства, резко повышалась цена хлеба. Длинные очереди после утомительного рабочего дня больше всего досаждали горожан. Многие были готовы есть хлеб с солью, чтобы не стоять среди шумной толпы в ожидании купить продовольствие за талоны. В зимние вечера людей радовало и то, что, кутаясь и одевшись потеплее, вся семья собиралась около телевизора праздновать новый год. Родители водили детей на новогодние мероприятия и с тоской наблюдали за Дедом Морозом, Снегурочкой и клоунами, про которых они хранили самые задушевные  воспоминания. Лишь Вахид, один только Вахид, сидел дома в угрюмом настроении. Без Рены этот дом не решался готовиться к какому-то празднику. В доме ничего не изменилось с момента кончины жены, матери. Вахид не вернулся на работу. Он начал проживать за счёт той суммы денег, которую скопил в сберкассе для чёрного дня. Его характер с каждым днём становился невыносимым. После каждого опрометчивого слова Вахид срывался на дочери, отказывался, есть ею приготовленное блюдо, объявляя голодовку. Мольбы и слёзы Айбениз, больше не действовали на отца. Наоборот, после таких сцен в его характере появлялись черты суровости и жестокого обращения против своего же ребёнка. В один из вечеров, когда она подала тарелку вместе со стряпней своему отцу, он выронил её на пол с громким возгласом;

–     Что это такое? Я тебя спрашиваю, что это?! Даже обед не умеешь готовить. В  блюдо нужно добавить разные специи, а не стряпать его в кипящей воде! Ах, если бы была жива Рена, она никогда бы в жизни не позволила бы мне есть такую безвкусицу.

Айбениз соображала, что после смерти Рены каждый поступок, каждое слово дочери сильно раздражает отца. Но она не понимала такого непримиримого отношения, которое Вахид оказывал, не собираясь одуматься. Айбениз в слезах побежала к Ираде, когда Вахид не взирая на голод, уселся на диване и начал  перелистывать  вечерние газеты.

–   Заходи, доченька, заходи, поговорим. Бедная девочка, ну и мучает же он тебя. – сказала Ирада, утирая слёз Айбениз, - Ну, ничего, доченька, потерпи, вот пройдет время и он, в конце – концов, утихомирится.

–   Тётя Ирада, как вы полагаете, если я найду для себя работу, от этого будет хоть какая-та польза? А может, уляжется и его недовольство. Что вы мне посоветуете?  - спросила она в смятении. Ираде стало ясно, что Айбениз ищет пути спасения от пренебрежительного отношения отца, которое она в принципе не заслужила.

______________________________________

[1] Ханкенди, который армяне в дальнейшем назвали Степанакертом (назвали в честь Степана Шаумяна, в годы советской власти), на самом деле, в переводе с азербайджанского означает село III Ибрагимхалил хана Джеваншира, правящего в Карабахе в ХVIII веке.

1 Шуша – город – крепость, основанный в ХVIII веке Панахали ханом Джеванширом (1736 - 1763), и называющейся ранее Пенахабадом, (в переводе означает «город Панахали хана») сооруженный для защиты от вражеских нападений и названный в честь своей красоты, напоминающей «зеркало» - «шюшя».

1 Карабах в переводе с азербайджанского означает «Черный сад».

1 Тар, гавал - азербайджанские национальные музыкальные инструменты.

–   Дочка, это не хорошая, а просто отличная идея. – ответила Ирада. - Вот так ты мне больше нравишься. Мне хочется всегда видеть тебя такой оптимисткой. Доченька, поверь, в этой жизни ничто не спасает человека от унынья, как работа. По воле Аллаха, устроишься, и не воспримешь все происходящее вокруг тебя столь болезненно. Ну, ты же еще очень молода, не стоит гробить себя среди четырех стен. Ну, а теперь скажи, как ты намереваешься найти работу? Ведь сейчас с этим чрезмерно туго. А у тебя, в придачу, незаконченное высшее образование.

–   Было бы желание, а работа само собой найдется. – сказала Айбениз. - Ведь я же не такая уж и бездарная. В газетах каждый день размещают все новые и новые объявления по трудоустройству. Из этих списков можно выбрать что-нибудь подходящее. Я даже могу работать секретарем, еще в школе имела некоторые навыки работы на компьютере. Короче,  поищу и найду что – нибудь подходящее.

–   Ну что же, доченька, пусть Всевышний освещает твой путь. – вымолвила Ирада, выражая своё согласие. На следующий день, когда Айбениз обратилась в фирму в поиске работы, её просьбу отклонили по неизвестной ей причине. Только через неделю она устроилась на работу секретаршей мебельной компании. Компания занималась сборкой и продажей мебели своего же производства. Среди сотрудников компании, прежде всего, привлекла к себе внимание девушки, отличающейся от всех по своему нраву, легкомысленная, вульгарная и похотливая женщина по имени Фергана, которая носила одеяние, не сочетающиеся с ее возрастом и числилась в этой компании в лице бухгалтера. Будучи любовницей президента компании, она часто навещала своего директора, и через секунду из его кабинета исходил такой громкий хохот Ферганы, что это мешало другим работникам предприятия сосредоточиться на своих делах. Да и главной обязанностью этого бухгалтера являлось не выполнение прямых ее обязанностей, а непосредственное разведение каверз среди сотрудников, которые служили основой для разжигания какой-нибудь ссоры.

–   Гусик, эта новенькая, кто она? – спросила Фергана в очередной раз, когда решила посетить своего мужика.

–   А что, разве она тебе не по душе? – поинтересовался Гусейн.

–   Нет, почему же, вроде нормальная девочка. И самое главное, не похожа на вредину. – ответила Фергана.

–   Между нами, красота ее и вправду затмевающая. – вымолвил Гусейн, пытаясь вызвать ревность Ферганы.

–   Эй, Гусик, возьми себя в руки! – рассердилась Фергана. - А то знаешь, какая я ревнивая. Тебе лучше не злить меня, а то так упорхну, так упорхну, что даже не успеешь моргнуть глазом.

–   Шучу, шучу. Да куда ей до тебя. Я сказал это просто так, ведь ты же знаешь, как мне нравиться тебя позлить. Я от этого прихожу в возбуждение.– сказал Гусейн, обнимая её сидя. Те неприятные голоса, которые раздавались в комнате директора, вогнали Айбениз в краску. Она не могла работать, так как каждый раз отвлекалась. Айбениз прибавила звук радиоприёмника и решила спасаться от смущающих возгласов столь омерзительных отношений. «Они явно лишились чувства стыда», - шептала она про себе, качая головой. Через минуту оттуда вышла Фергана, поправив на себе одежду.