| Ну вот, разговорились мы с
вами до полуночи. Но вам следует отдыхать. Добрый вам ночи! – сказал он, вставая и прощаясь с больными. Он шагал
по коридору с руками в карманах и задумался над беседой с ранеными
бойцами, как вдруг с конца коридора
услышал пение вполголоса. Джавад не поднялся на второй этаж к Медине. Он
мелкими шагами пошёл в конец коридора. Там в последних из палат горела
керосиновая лампа. Голос раздавался из этой комнаты. Наверняка пела одна из
медсестёр. В Карабахе, в этом чудном крае, даже детский крик напоминает музыку.
Это знает каждый. Но если Джавад услышал бы этот напев в мирное время, скажем
где-то в Шуше, скажем в тот момент, когда никто не знал и не слышал грохота
ракет, автоматных очередей, взрыва мин, он бы наверняка не испытал бы такого
волнения и боли. Он бы удивился волшебству этого звука, чувствуя необыкновенную
радость, отчего вся душа отдохнула бы во внеземном блаженстве. Джавад, живой
свидетель этого чудного пения в той больнице, где штукатурку стен давно
разнесло сильным толчком от взрыв снарядов,
Джавад, живой свидетель этого чудного пения в том городе, где каждое
утро рассветало под запахом пороха, а в ночные часы жители города жили
какими-то неизвестными предположениями, он вспомнил фестиваль «Хары бюлбюль»,
организованный в Шуше в местечке Джыдыр-дюзю,
то есть на том месте, где когда-то в далёком прошлом состоятельные беки,
уважаемые люди, почитаемые народом, гоняли своих лошадей, наслаждаясь их
красотой. То есть на том месте, где когда-то в далёком прошлом на открытой
природе организовывали меджлисы, прислушиваясь к пению Джаббара Гарьягдыоглы,
Хана Шушинского, Сеида Шушинского под аккомпанемент чудного инструмента тара,
на котором впервые сыграл Садыкджан. На том самом фестивале пел народный певец
Кадыр Рустамов, которого передавали по телевидению. Он исполнял ту же народную
песню «Сона бюбюлляр» («Наши соловьи»), которому с подобным жаром подпевала эта
незнакомка. Кадыр Рустамов являлся неповторимым исполнителем этой песни. В его
голосе чувствовалось какое-то народное горе, боль, которое невероятно передать словами. Хотя
сегодня, в этот миг, когда Джавад впервые слышал ту же песню в исполнении
женщины, имея в виду, что никто из народных певиц даже и не попытался повторить
это пение после Кадыра Рустамова, Джавад стало не по себе. Боль, мольба в этом
голосе, которое требовало само исполнение, были неповторимы. Если всевышний
наградил бы человека сердцем, у которого бы имелись струны, то после такого бы пения струны плачущего
сердечка Джавада давно бы натянулись до предела и оборвались бы на полпути,
когда тот, кому оно принадлежит, не успел бы и ахнуть. Джавад еле – еле зашагал
до конца коридора. Он шептал про себя
жгучим волнением. «О, Аллах, кто же поёт с такой болью? Кто же не поёт,
а ноет чудным голосом, чей голос напоминает исполнение кяманчи, нея, балабана[2], только
с другим дыханием и окраской. Не пойму, как же больные той палаты выносят
подобную боль? Каким же терпением, крепким сердцем и стойкими нервами должен
обладать человек, чтобы суметь выслушать до конца, не вскакивая с постели, с
той комнаты, где подобный голос своим светом озаряет темноту. Пой, милая, пой,
нет, не надо, не надо петь! А то моё слабое сердце не выдержит и зальется
кровью, не пой!» - шепнул Джавад, уже готовый расплакаться, тогда, когда он
постоял прямо у порога той комнаты и дрожащей рукой достал ручку двери, после
чего отворил её тихо, осторожно, чтобы лишним звуком или же скрипом не помешать
райскому пению. Он не зашёл в палату. А постоял и попытался разузнать чудную
певицу под слабым лучом керосиновой лампы. Шестеро раненных слушали её, затаив
дыхание. Кто-то вслушивался в пение сидя, кто-то стоя, а кто-то лёжа. А за
столом, за маленьким столиком, где горел тусклый свет, сидела хорошо знакомая
Джаваду…..Гюлебетин, приставившая ладонь к уху, как бы этим жестом не
|
